Глик тридцать второй

Но я ошибся…

Впрочем, первым из нежданных визитёров объявился… Телятников! Я когда узрел его на пороге нашей перенаселённой палаты, чуть с кровати не грохнулся. Седенький Аркадий в белом халате мог бы походить на профессора медицины, если бы не потрёпанные джинсы и кроссовки. Не обращая внимания на десяток других полутрупов на соседних койках он заорал:

— Привет, болящий, мать твою! Ты чего это учудил, а? Прихожу ему морду бить, а он — уже готовенький!..

Как выяснилось, Аркадий не шибко-то и шутил: он, действительно, проспавшись, почувствовал-ощутил такую жгучую обиду за вчерашнее, что мигом нашёл чего опохмелиться и побежал ко мне домой — отношения выяснять…

— Прости меня, Аркадий Васильич! Видишь, как Бог меня за тебя наказал?

— Да ладно, бляха-муха! –– размягчел сердцем друг-поэт. — Я и сам старый дурак! Чего привязался к это твоей бабе… Всё, всё! Не бабе — девчонке! Кто хоть она такая — я забыл?

— Джулия Робертс… Ты, что, даже «Красотку» не смотрел?

— Да не смотрю я в п… эту забугорную муть! Артистка, говоришь? Мне тоже когда-то нравилась эта… Как же её?.. Нонна Мордюкова! Во баба! Знаешь?

Нонну Мордюкову я знал: действительно, уж баба так баба — три с половиной Аркадия по габаритам и мощи…

Гость мой вдруг заоглядывался на соседние койки с перебинтованными жертвами местных терактов, разборок и семейных драм, показал на свою оттопыренную запазуху, выразительно подмигнул. Я, разумеется, не отказался — накануне было принято гора-а-аздо больше всех и всяческих норм. Мы с другом Аркадием клюкнули под завистливые взгляды соседей, похрустели (у гостя оказался джентльменский осенний набор — бутылка и яблоко), поговорили о моих поломанных трёх рёбрах, ключице и ушибленной печени, он пообещал сочинить гневные стихи про отморозков в подъездах и побежал жить дальше.

А я задумался вот о чём: видела или нет Джул, как меня били-пинали? Вообще, знает, чувствует ли она, где я сейчас, что со мной?.. Нет, я, конечно, не совсем же ушибленный, я понимал краешком мозга, что реальная живая Джулия Робертс сейчас (я глянул на свои часы) ещё сладко спит у себя в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе или, скорей всего, — в Мексике, где снимался её новый фильм «Мексиканец», предутренним крепким сном. Но я и непреложно знал, уверен был, что в том параллельном мире, где есть наша комната, в этом виртуальном мире моя Джулия Робертс ну никак не может сейчас спать…

И я почти совсем не удивился, когда давешняя медсестричка отворила дверь палаты и указала кому-то на меня:

— Вон, у окна…

Понятно, что Анна сама бы меня нашла, а кто больше мог ко мне придти? И — точно! Впрочем, в первое мгновение я чуть не охнул — не она! Но тут же сердце у меня от счастья забилось колоколом — Анна! То есть, конечно, Джул, но одетая точь-в-точь как Анна, разумеется, Скотт в начальной сцене «Ноттинг Хилла», когда впервые заходит в магазин Таккера: чёрный беретик, тёмные очки, белый тонкий свитерок под чёрной кожаной курточкой, тёмные брюки, чёрные кроссовки, в руке — белая широкая сумка…

Она, опасливо посматривая на торчащие кругом загипсованные руки-ноги, пробирается между койками, садится на стул, склоняется к моему лицу:

— Hi! Привет!

Не успеваю я ответить, как она склоняется ещё сильнее и целует меня. Я подаюсь навстречу её губам, обхватываю рукой за шею и замираю от испуга: будет же больно! Но, странно, боли нет, и я, забыв всё и вся, начинаю целовать, целовать, целовать… Я так соскучился!

Когда губы Джулии расстаются наконец с моими, и она начинает выпрямляться, рука моя случайно цепляет медальон на её шее, тонкая золотая цепочка рвётся-лопается.

— Ой, прости! –– вскрикиваю я.

— Ничего, — успокаивающе говорит она. — Если б крестик — плохая примета…

— Джулия, а почему ты крестик не носишь? –– спрашиваю я, совсем не торопясь отдавать медальон.

— Это сложный вопрос, — уходит она от ответа и протягивает за медальоном руку.

— В нём, наверное, портрет? –– спрашиваю я как бы беспечно.

— Да. Но тебе не надо смотреть… — говорит Джул досадливо. — Будь умницей, Колья!

Мне страшно хочется взглянуть, что там, за сверкающей крышечкой… Впрочем, я и так догадываюсь. А вот возьму назло и посмотрю!..

— Уколы! Приготовиться к уколам!

Я встряхиваюсь, поднимаю распухшую от дневного сна голову — медсестра вкатывает в палату тележку с лекарствами. Я поднимаю к глазам правый кулак и медленно его разжимаю: я бы не удивился, если бы в нём очутился золотой медальончик. Но мой потный кулак пуст…

Провалялся я в больнице весь октябрь. Да и то отпускать не хотели: сверхлимитные лекарства, массажи и всякие иглотерапии оплачиваю, медсёстрам-нянькам десяточки сую, лечащий врач на хорошую благодарность от меня надежды совсем твёрдые питает… Они все просто уверены были, что я торгашмэн какой-то, но с приколами или одиночества боюсь, потому и в общей палате согласился мыкаться. Увы, к концу лечения у меня не только откупные Вована, но и премиальные Семиметрова истощились. Разумеется, могла бы и Анна подбросить бабок, но я наотрез отказался: попросил её лишь обменять импортные капустные листья братана на российскую бересту, да согласился принимать от неё передачки — без домашней пищи было бы совсем невмоготу. Между прочим, зря я это сделал — с передачками-то… Зря!

Джулия ещё несколько раз за этот месяц навещала меня. Конечно же, в снах, но мне и этого счастья-блаженства хватало: я весь день после пробуждения плавал в наркотическом опьянении воспоминаний. Но самое поразительное, странное, необъяснимое (уж признаюсь до конца!), даже и во сне, где, казалось бы, нет и быть не может ограничений фантазиям, всё у нас завершалось-ограничивалось поцелуями. Точнее сказать, прикосновение её губ к моим было вершиной, запредельностью блаженства, счастья, восторга. Я, дурак, прожил на свете четверть века, но никогда не знал, не представлял даже, что всего лишь от соприкосновения  губ может так блаженно кружиться голова и останавливаться-замирать, словно в затяжном прыжке из поднебесья, сердце…

Кто-то может ухмыльнуться: мол, дебил великовозрастный, а у тебя там, интересно, нигде ничего не распухло? Что ж, отвечу: снилась мне, само собой, и порнушка — против природы не попрёшь; невольно пачкал я и бельё своё, и простыни казённые, морщась потом весь день от злости и отвращения. И трахался я во сне порой с такими неожиданными партнёршами. Ну, ладно, со Снежинкой, Снежаной Витольдовной, понятно — на неё у меня всегда, как говорится, боевая готовность была, по крайней мере раньше. Могу ещё я понять, как так получилось у меня однажды согрешить в ночном беспамятстве с недоступной и милой Настасьей Викторовной… Но вот как, с какой стати мне могла присниться с призывно раздвинутыми ногами Соня Ельцер, моя, так сказать, ненавистно-отвратная мачеха, которую и видал-то я мельком один раз за десять лет до того? И уж совсем меня поставил в тупик, раздражил и поверг в уныние ночной бессознательный секс с моей Анной Иоанновной: самое противное было то, что она, моя вялая Анна, совсем как Синди Кроуфорд в TACTIL 2000, обильно потела, подмахивая, и по-совиному ухала…

И вот уже в конце октября (между прочим — 28-го, в день её рождения!), после очередного посещения Джулии я даже заплакал перед пробуждением — ей-Богу, проснулся натурально с мокрыми щеками. И понял: всё, больше не могу — хочу её видеть! Однако ж была суббота и вырваться из царства Асклепия[1] удалось мне только в понедельник, уже после обеда. Но, несмотря на страшный нетерпёж, я попёр до дому всё же пешедралом: во-первых, воняло от меня больницей, а во-вторых, и самому хотелось прочистить лёгкие кислородом. Впрочем, я бежал всю дорогу по осенним листьям рысцой, мечтая, как отмокну сейчас в горячей ванне, глотну кофе и включу, наконец-то, компьютер…

Я так бодро размечтался, что про Анну-то ну совершено как бы позабыл. И — бабах! Как лбом об шершавую стену, когда ключ в нижний замок только-только сунул, а она мне дверь распахнула. Анна даже испугалась — до того, видать, меня перекорёжило:

— Ты чего?

— Ничего, — буркнул я.

Молча разделся, потрепал Бакса по загривку и сунулся в ванную: чёрт, воды-то ещё нет, я и позабыл!  Что ж, придётся объясняться, не откладывая. Анна ждала меня на кухне. Она сидела, сгорбившись, на стуле, зажала сложенные руки меж колен, смотрела упорно в угол. Стол был накрыт по праздничному: какие-то салаты, колбаса, бутылка водки… Я молча распечатал бутылку, налил себе, ей, стоя выпил, взялся закусывать.

— Ты хочешь, чтобы я… ушла? –– спросила она глухо, с запинкой на последнем слове.

— Хочу.

Я налил ещё, уже в стакан, выхлебал. Сердце щемило, на душе было погано. Скорей бы всё кончилось!

Анна сидела ещё минут пять, напряжённо думала. Затем порывисто встала, как человек, принявший решение, хотела что-то сказать, но передумала, ушла в комнату. Уже из проёма дверного обернулась — глянула. Так глянула, что я поёжился. Ещё глоток сделал, сел на её стул, взялся жарко гладить кота и напряжённо прислушиваться. Через несколько томительных минут входная дверь хлопнула.

— Что ж, — сказал я, бодрясь, Баксику, — Рубикон перейдён, с прошлым покончено! Давай-ка, брат, ещё немножко за новую жизнь да и на этом завяжем…

Я, и вправду, глотнул ещё только рюмашку и спрятал бутылку в холодильник — не стоило напиваться. Именно сегодня не стоило!

И позже, отмывшись и надезодорантившись, ещё только давя-нажимая кнопку «Power», я уже твёрдо, я уже непреложно знал-предчувствовал: сегодня это произойдёт, как раз сегодня это и случится…

Именно сегодня!