Глик шестой

Папочка, конечно, — смешно.

В этом я в папочку — как уж тут не скаламбурить. В этом я в папашу, в папахенцию. Папец мой — ужасный поросёнок. Он просто-напросто скотина — мой фатер. Он взял и бросил нас с матерью, едва-едва мне стукнуло пятнадцать. Да, Джулию её предок в четыре года бросил, а меня мой — в пятнадцать. Только-только самое время подошло-подпёрло, когда собрался я начать с ним обсуждать назревшие прыщами проблемы — ну, там про поллюции, презервативы, онанизм, похмелье и прочие подобные штуковины, которые лучше всего с отцом и обсуждать, если он тебе хороший друг-приятель, — как вдруг мой предок сначала к некоей Соне Ельцер переехал-сбежал, а потом с ней вместе и вовсе — за океан, в Америку. Променял нас с мамой на пархатую жидовку[1] и вонючую забугорную жизнь!

Но, как бы там ни было, а сперматозоид свой папаша на меня в своё время выделил-отдал, гены свои во мне по наследству запрограммировал, вот отсюда и — папочка с картинками-вырезками. Однажды, уже перед моей женитьбой, мы с матерью затеяли размен нашей двухкомнатной квартиры (Вера Павловна наотрез отказалась с нами жить, несмотря на вполне ровные отношения с Анной), вот тогда я и обнаружил на антресолях старый чемоданишко, чуть ли не фибровый. Оказалось, с этим чемоданом в доисторические ещё времена мои предки и прикатили в Баранов после Московского университета: они вместе учились на филфаке, там же и поженились, там и народили меня на втором курсе. Ну и вот, фатер так поспешно убегал от нас, что бросил весь свой священный архив, который хранил в этом своём студенческом чемоданишке — три альбома с фотографиями, исписанные тетради, дипломная работа в кустарном переплёте, связка писем и, в том числе, потрёпанная папка с крупной надписью на титуле: «АЛЛА ПУГАЧЁВА»…

Бог мой, чего только в этой пухлой папке не было! Папаша мой, как юнец мокрогубый, собирал-хранил вырезки из журналов и газет, концертные билеты и программки, афиши и машинописные копии своих рецензий-отзывов о концертах… Он эти свои письма-рецензии, видимо, рассылал по газетам-журналам, по крайней мере, один ответ — из «Советского экрана» — я в папке обнаружил:

Уважаемый тов. Николаев!

Большое спасибо за внимание к нашему журналу.

Должна выразить Вам и благодарность за столь серьёзное и откровенное письмо. Мне показалось, что вы поняли главное: фильм вызвал бурю восторгов именно из-за появления на экране Аллы Пугачёвой. И действительно, на фильм можно ходить десятки раз только для того, чтобы услышать певицу, но не более того. Фильм пуст. И на самом деле, уж лучше бы вставили ещё 5-6 номеров музыкальных, чем несколько ничего не значащих диалогов.

Желаю Вам успехов в личной жизни и в учёбе.

С уважением — ст. литсотрудник отдела советского кино Ю. Павлёнок.

Чуть прокомментирую: во-первых, фамилию я сейчас ношу материну, поэтому папашину открываю-выдаю[2]; во-вторых, речь идёт, конечно, о картине «Женщина, которая поёт», — она наделала, я знаю, в своё время шуму-грому; в-третьих, в папке обнаружилось четырнадцать использованных билетов в различные московские кинотеатры, и все они, я думаю, были именно на этот фильмец; в-пятых, как вам это уморительное пожелание успехов «в личной жизни» человеку, который имеет уже жену и ребёнка, а сам бегает четырнадцать раз на один и тот же дурацкий фильм, дабы увидеть свою обожаемую певицу; ну и, наконец, можно только представить себе, с каким восторгом «тов. Николаев» носился жеребцом по этажам студенческого общежития и хвастался приятелям ответом из «Советского экрана». Мне матушка рассказывала, что у них там, в общаге, целое сообщество было, нечто вроде клуба поклонников Аллы Пугачёвой — одни парни, разумеется: собирались вместе и маг с её песнями часами крутили-слушали, фотками певицы обменивались, за билетами на её концерты по очереди ночами стояли-выстаивали…

Однажды, рассказывала со смешком матушка, в их семейную комнату общежитскую в три ночи начал ломиться один из этих чокнутых «алламанов» и в голос вопить сквозь пьяные слёзы: «Сашка, вставай! Вставай! Алла погибла!..» Наш Николаев вскочил как чокнутый, впустил собрата-сектанта и тот, буквально рыдая, заглушая своим воем мой писк (а мне было всего года полтора, и я, разумеется, от пьяного гвалта проснулся), поведал жуткую историю, как их обожаемая Алла загоняла поздно вечером машину в гараж, от усталости или с перепою задавила свою дочку Кристину, придерживающую, якобы, гаражные двери, и тут же сама в гараже от горя повесилась на капроновом автомобильном тросике голубого цвета… Одним словом, там такие жуткие подробности были, даже мать моя поверила и вместе с этими двумя дураками, забыв про меня, поплакала…

Да что там говорить, Алла и в самом деле всенародной любимицей тогда была. Но чтобы влюбиться в неё как в женщину… Вот мне что непонятно! Я на неё смотрю по ящику и оторопь берёт. Нет, как певица она вполне ещё ничего — все эти Долины, Аллегровы, Вайкули и прочие Понаровские, не говоря уж о более молодых, вроде Хлебниковых-Варум, ей и в подмётки домашних её шлёпанцев не годятся. Недавно вон выдала «Мадам Брошкину» и — опять на коне. Но чтобы влюбиться в Аллу Борисовну страстно как в женщину… Даже Филя-попрыгунчик, муж-супруг её так называемый, и то уже страсть к ней изображать не в силах — выдохся. Потому что Алла Пугачёва, при всём её несомненном певческом таланте, — обыкновенная земная баба. Ну не богиня она, не Венера, не небожительница — вот в чём закавыка-то! Я бы сильнее папашу своего понял, если бы он в Мирей Матьё безумно влюбился или, допустим, совсем охренел и — в Одри Хепбёрн. Вот за Одри я бы многое моему сбежавшему фатеру простил.

И ещё о предке моём — чтоб уж кончить. Что он на матери моей женился — это я понимаю. Отлично понимаю. Встретились два провинциала-студиозуса в чужом им огромном столичном городе, рядышком на лекциях сидели, плечами беспрестанно соприкасались, про любимое «Слово о полку Игореве» взасос вместе слушали,  в общаге друг от друга ни минуты отдохнуть не могли, да и не хотели — вот и сошлись-спарились, придумали, что жить друг без дружки теперь, наверное, не смогут. А тут ещё я в организме матери вдруг объявился-завёлся невесть как бы откуда — до презервативов ли в минуты безумно-бездумной студенческой любви-страсти?..

Понимаю я, в какой-то мере, и жидовку Соню, ну, что он тогда к ней и с ней сбежал. Во-первых, еврейки вообще, говорят, женщины обжигающие и с ума свихнуть любого мужика при желании могут. Сам не пробовал, не знаю, но от них и правда какое-то томительно-возбуждающее излучение исходит, на уровне запаха, что ли, а может, флюидов — в нашем университете этих рахилей пруд пруди. Бывает, стоишь с ней, разговариваешь — по делу, о серьёзном, — в глаза масляные смотришь, а чуть ниже пупка ни с того ни с сего щекотание вдруг начинается и лёгкий озноб вдоль позвоночника… А, не дай Боже православный, если рука её к твоей прикоснётся случайно или грудь её почувствуешь, когда Рахиль эта (в миру Людмила, Татьяна, в крайнем случае — та же Софья или Роза) потянется через плечо твоё что-то в рукописи своей диссертации или методички о русской литературе показать-уточнить… А во-вторых, мой Николаев мало того, что из вонючей нашей расейской нищеты вырвался, живёт теперь в той зажравшейся Америке, он же теперь вполне может и своими глазами видеть-лицезреть при случае Джулию Робертс, ибо живёт-обитает в том самом мегаполисе Нью-Йорке, который, по интернетовским слухам, так обожает моя Джулия… Впрочем, вот именно, Джулия-то моя, так что при чём здесь папаша? Ему Нью-Йорк, скорей всего, и без неё хорош…

Я всё это предку моему могу простить, потому что понимаю. Но вот одного понять я долго не мог: неужто он никогда не мечтал о настоящей, о головокружительной любви? Я это понять не мог, пока не откопал в его вонючем фибровом архиве тетрадь с воспоминательной армейской повестью. Он успел до универа отслужить в нашей доблестной Советской Армии. Причём, в самых геройских войсках — стройбате. Но суть не в этом. Там, в повести, которая так и называется «Стройбат» (тоже мне — Сергей Каледин зачуханный!), разумеется, вся эта мура уже навязшая в зубах про дедовщину, явное подражание прёт под Достоевского с его «Мёртвым домом» и под Помяловского, уж я-то «Очерки бурсы» читал, как-никак — филолог…

Впрочем, стоп! Чего это я слюной разбрызгался? Если по правде, то повесть «Стройбат» моего Николаева сто очков вперёд тому же графоману Каледину даст. Причём, судя по дате на последней странице — 1980 г. — отец написал свою вещь намного раньше этого конъюнктурщика «новомировского», да вот нигде не опубликовал. Мой старик вообще мог бы стать неплохим писателем, если бы попробивнее, поевреистее был. Я ещё когда в школе учился, помню, читал его рассказы в областной газете и не мог ни к чему придраться — нравились мне его рассказы. В чемодане почему-то вырезок не оказалось, а то бы я перечитал. Я даже мать потревожил вопросом, мол, не сохранились ли у неё где вырезки с рассказами отца? Вера Павловна моя от томика Бунина оторвалась, сквозь клуб сигаретного дыма на меня удивлённо глянула (почти всю нищенскую свою зарплату на «Честерфилд» тратит!) и высокомерно пояснила-напомнила, дескать, прозаические опусы Николаева её абсолютно не интересуют… Про повесть «Стройбат» я и спрашивать не стал: если и читала — и под пытками не сознается. Написана-закончена рукопись, судя по дате, была в Баранове, мне уже пять лет сравнялось, институт брака и семьи Николаевых трещал, видимо, по всем швам, вот и потянуло отца на такие воспоминания.

Хотя, что там рассусоливать: приведу отрывок-рассказ о первой любви из повести моего отца Александра Николаева «Стройбат» полностью и выделю для этого отдельный — следующий — глик.

Право, рассказ того стоит.